100 последних лет русской журналистики (XX век) — это вроде бы много.

Между тем я, например, окончив в 1976 году журфак МГУ, работаю в этой журналистике, получается, без малого четверть века — значимая величина!

Не буду углубляться в разнообразные исторические изыскания. Отмечу только два момента.

Теоретически в России может найтись журналист, который, начав работать в дореволюционной печати, заканчивал свою карьеру, пусть и стариком, в печати демократической, то есть нынешней.

И второе. Даже я сам могу оценивать едва ли не половину истории русской журналистики прошедшего столетия — ибо брежневская журналистика во многом наследовала родовые черты сталинской (особенно на последнем этапе «эпохи застоя»), а первые годы журналистики горбачевской — очевидная, даже по многим действующим лицам, калька хрущевской.

Итак, для меня самая логичная периодизация русской журналистики XX века фактически совпадает с датами правления «вождей».

Период первый — дореволюционный (николаевским его все–таки не назовешь). В нем два течения: большевистское (его мы неплохо знаем по университетскому курсу) и небольшевистское — от демократической до монархической журналистики. И с этим, хоть и не без изъятий, мы знакомы. Хотя бы благодаря тому, что практически все крупнейшие писатели России в начале века писали для газет. А классиков у нас издавали (почти всех и почти полно).

Второй период — ленинский, известен нам, Ленина читавшим, почти до тонкостей, ибо сам Владимир Ильич, безусловно крупнейший русский журналист XX века (это без всякой иронии), активно цитировал в своих статьях и тексты своих оппонентов.

Третий период, естественно, сталинский, возродившийся отчасти, как я уже отмечал, при позднем Брежневе. Далее четвертый период — хрущевский, пятый — брежневский, шестой — горбачевский (имеет еще название "гласность", повторяя, кстати, этим названием то, что было в нашей журналистике после революции 1905 года). И последний в XX веке, седьмой период — позднегорбачевско–ельцинский, или собственно демократический.

Цикличность, повторяемость — налицо. И налицо же максимальная, прямая и фундаментальная зависимость истории и содержания нашей журналистики от политических режимов, сменявших друг друга в стране.

Следствием является то, что практически каждый русский журналист на своем профессиональном веку, который короче века хронологического, вкусил и прелестей свободы слова или хотя бы гласности либо оттепели, и тягот цензуры. То есть русский журналист — это, безусловно, универсальный тип журналиста: он не растеряется и при демократах, и в узилище авторитаризма.

Какие выводы отсюда следуют? Разные — каждый легко может сделать их сам.

Кроме того, русская журналистика крайне беллетризирована. В советские времена вообще считалось, что лучший журналист — это член Союза писателей. Так считали прежде всего сами журналисты.

Беллетризированность нашей журналистики определяется двумя причинами. Во–первых, русская журналистика родилась практически одновременно с русской литературой (в современном смысле этого слова) — в конце XVIII века. И весь XIX и в начале XX века почти все крупнейшие писатели России были одновременно и журналистами, редакторами, издателями.

Вторая причина — цензура. Поскольку весь XIX век и большую часть XX русские журналисты писали в условиях цензуры, они вынуждены были соревноваться не столько в оперативности, эксклюзивности новой информации и силе аргументов, сколько в литературной форме и умении владеть эзоповым языком (чистая литература!).

Беллетризированность русской журналистики XX века — не порок, а имманентное ее свойство. Мы никогда не научимся работать «по–западному». И думаю, это хорошо. Это — национальный характер.

Еще одна группа качеств нашей журналистики, отточенных XX веком, связана с тем, что в многочисленные периоды «революций», «гласности», «оттепели» и «демократизаций» в русскую журналистику (как и в политику) массово приходили неофиты (или профаны), безответственные и самонадеянные. А «реакция», «заморозки» и тем более «цензура» и «авторитаризм», не говоря уже о «тоталитаризме», откалибровывали когорту безынициативных (в профессиональном смысле) и осторожных журналистов.

Наконец, частая смена режимов приучила нашу журналистику к излишней "гибкости" и сервильности (в этом русские журналисты — достойные члены более широкого племени русских интеллигентов). У других наших журналистов, впрочем, та же самая причина выработала как раз не «гибкость», а напротив — «упертость», отсутствие желания и умения не только понимать логику другого, но даже и просто спокойно выслушивать иную точку зрения. Самые свободные в один период оказывались самыми идеологизированными в другой. Ярчайший пример — трансформация журналистов–диссидентов советского периода при Ельцине.

Все сказанное, казалось бы, приговор русской журналистике XX века. А на мой взгляд — уникальное лицо, делающее нашу журналистику одной из самых интересных в мире.

Я уверен, что это так.

Кроме того, мало где еще журналистика столь непосредственно влияла на политический процесс, как в России. Здесь, правда, тоже есть немало нюансов, но обо всем не скажешь.

Словом, русская журналистика XX века — великая мировая журналистика. Не хочу называть примеры из последних десятилетий, но не удержусь от того, чтобы не закончить этот очерк списком имен первой половины века:

Ленин, Троцкий, Плеханов, Бухарин, Горький, Булгаков, Гиляровский, Дорошевич, Бурцев, Короленко…

Это только 10 имен, только 10. Но какие! И лишь в пределах самого начала века.

Великая журналистика, великая!

И мы ее продолжили в конце века. И тоже кое–что сделали.

Виталий Третьяков (18.10.00)